Пойдем уже, на троллейбус опоздаем.
Троллейбус для нашего городка — явление обычное, не как в других местах. А вот линия маршрута «А», соединяющая станцию с поселком Шахты — больше дань «Асбеста» экологии, о которой заговорили всего-то лет пятнадцать как. А может еще и потому, что в те времена к нам заезжал, кажется, в первый и последний раз — сам генеральный секретарь. Ему решили показать все то, что наше угольное предприятие не просто может, но и должно делать для улучшения жизни народа. Поэтому на деньги «Асбеста» бабахнули эту трехкилометровую линию — почти до самого дома Ольгиных родителей. Троллейбусы по ней ходили с каждым годом все реже, но некая гордость за особенность поселка, конечно, оставалась. Вот сама Ольга — она тоже, улыбаясь, широким жестом пригласила меня внутрь ржавеющего изделия Ликинского завода с незакрывающейся задней дверью и неоткрывающейся передней. Мы умудрились усесться, хотя народу поджидало прилично. Троллейбус медленно двинулся прочь. Всего машин ходило две, бесплатные челноки, неторопливо двигавшиеся по маршруту заляпанные угольной пылью, разносившейся с терриконов. Здесь все было в ней — еще бы, шахты совсем рядом. Туда тоже ходил челнок — маленький автобус, возивший рудокопов к местам работы и обратно. Ведь почти все жили в поселке. И их легко можно было выделить среди случайных попутчиков — хотя бы по цвету кожи, насквозь прочерненой антрацитом. Или по надсадному кашлю, переходящему в хрип, доносившийся из недр легких — от пыли не спасали ни маски, ни вентиляция.
Троллейбус остановился, часть пассажиров вышла, а затем свернул к поселку — там, среди палисадов и скверов, дышалось куда легче.
Дом Олиных родителей стоял в метрах в десяти от конечной, основательная изба, источенная ветрами, но им не поддающаяся. Я ожидал увидеть строение, куда больших размеров, но дом выглядел игрушкой — небольшой, комнаты в две от силы, если там есть такое деление. Сколоченный на века, это да, темно-серый с блестящей, невзирая на пыль, двускатной крышей и резными наличниками на белоснежных окнах, он разительно отличался от соседей, дощатых, с шиферной крышей, невзрачных и каких-то скособоченных изб за глухими заборами, на которых оседала, проедая, черная пыль, доставучая, вездесущая.
Глава 14
Конечно, Оля преувеличивала, и при этом весьма сильно. Понятия не имею, зачем это ей понадобилось. Обычные приветливые люди, только недавно вышедшие на пенсию и ей, вроде как даже наслаждающиеся — благо здоровье позволяет. Добродушные, сердечные, вышедшие нас встретить; я как увидел отца в майке команды «Асбест», застиранной, носившейся уже не первый год, невольно улыбнулся и чертыхнулся одновременно — ведь я вырядился как на парад, в полусинтетическую белую рубашку с длинным рукавом и светлые брюки — специально для приема в торжественной обстановке. А меня встретили по-домашнему, отвели в дом, помогли распаковаться, предложили чаю, пока поспевает ужин. Все, такое знакомое, такое близкое, для чего солнышку придумывать страшные сказки — непонятно. Впечатление куда больше произвело то, что я увидел, то, о чем мечтал с детства, когда приходил в гости к однокашникам; да, я им, их семьям, всегда завидовал. Хоть и не подавал виду. Наверное, они знали, их родители догадывались, ведь собрания проходили довольно часто, все видели, кто мой отец, каковы наши отношения, какого нам общаться, вернее, пытаться не говорить друг с другом, по одним только взглядам понимали.
Да, жили мы невесело. Отец все жаждал привить мне свои вкусы или свое видение мира, очень старался, всякий раз срываясь и лютуя. Нет, ни разу не поднял руку, но из угла я выходил, разве что поужинать. И слушал, не слыша, как он отчитывает, то методично, то срываясь в крик, поминает все проступки, мнимые и явные, доводит себя до новой порции мата, трясет за плечи, разворачивая на сто восемьдесят и требуя, чтоб я молчал и слушал и самое главное, действовал именно так, как он говорит. Мать строго-настрого запретила ему даже касаться меня, он уважал ее решение и после преждевременной смерти, ни разу не вломив хотя бы подзатыльник, что было довольно распространено среди других родителей моих однокашников. Но я бы предпочел эти подзатыльники то холодной, то лютой злости, с которой он пытается вмять в меня свою неудачливую сущность.
Да мне пришлось идти в техникум, а после на год стать по специальности — радиомонтажником. И что это дало мне или ему? Только знание законов Максвелла, явно не пригодившиеся в нынешней жизни. Но он старался, усердно, сам не понимая, кажется, зачем так гнет палку, с такой безнадежной усталостью во взгляде, додавить, заставить перемениться.
А ведь родители жили душа в душу — до моего появления. Мечтали о чем-то строили планы. Я почему-то влез в них совсем не так и не с тем. Или не вовремя родился, ну да, это тоже, но если мать сумела приспособиться ко мне, пристроиться и полюбить, то отец… кажется, он видел во мне лишь неудачника, продолжателя такого же рода.
Изнутри дом смотрелся на диво светлым и просторным, куда вдруг подевались его внешние скромные габариты? Широкие большие комнаты, светлая веранда, подоконники на которых дозревали здоровенные томаты сорта «бычье сердце». Дом возвели из соснового кругляка, здоровенные, в полтора обхвата бревна нижних венцов медленно уменьшались к крыше. Интересно, откуда столько сосны, ведь она тут редкий гость, особенно такая охватистая. Наверное, выкупили и перевезли с Урала или из лесов Белоруссии. Еще тогда, при другой власти, в совсем иные времена. Видно, тут жили действительно зажиточные люди, особо не скрывавшие своего положения перед соседями. И что с ними стало? Хотя что спрашивать, об этом во всех газетах нынче пишут.
Широкая ясная веранда, напитавшаяся солнцем, вела в узкие, точно коридор, сени, в которых находилось две двери — одна в сарай, другая, поуже, в комнаты. Их было три, но все разделены условно, тонкими досками и занавесками вместо дверей. Небольшая гостиная, спальня хозяев и спальня гостей, всё вокруг печки. А чуть в сторонке, лестница на чердак, куда мне и предложили перебраться, благо, там и просторнее и ночью посвежее. К моему удивлению, жары от дюралюминия тут не чувствовалось, впрочем, чему удивляться, если под металлом толстенные доски-шестидесятки, да еще и обшитые фанерой. Большие окна распахнуты настежь, по чердаку гуляет ветерок, обдавая прохладой уставшее с жары тело. Где-то внизу клохчут куры, кажется, рядом блеет коза, нагулявшаяся и вернувшаяся домой, требует, чтоб забывчивые хозяева ее уже подоили, лениво брешет собака, самой себе напоминая о долге. И все эти звуки тонут в запахе черной
